Картина Море перед бурей Ивана Айвазовского
Интернет-магазин BigArtShop представляет большой каталог картин художника Ивана Айвазовского. Вы можете выбрать и купить понравившиеся репродукции картин Ивана Айвазовского на натуральном холсте.
Иван Костантинович Айвазовский – наиболее выдающийся художник — армянин XIX века Ованнес Айвазян. Предки Айвазовского были из галицийских армян, которые переселились в Галицию из Турецкой Армении в XVIII веке. Сохранилось также семейное предание о том, что среди его предков были турки: отец художника рассказывал ему, что прадед художника по женской линии был сыном турецкого военачальника и , будучи ребенком, при взятия Азова русскими войсками в 1696 году был спасен от гибели неким армянином, который его крестил и усыновил.
Иван Айвазовский с детства обнаружил художественные и музыкальные способности. Самостоятельно научился играть на скрипке. На художественные способности мальчика первым обратил внимание феодосийский архитектор Яков Кох. Он дарил ему бумагу, карандаши, краски , учил мастерству, помог поступить ему в феодосийское уездное училище. Затем Айвазовский закончил симферопольскую гимназию и был принят за казенный счет в императорскую Академию художеств Санкт-Петербурга. Был определен к модному французскому пейзажисту Филиппу Таннеру. Но Таннер запрещал Айвазовскому работать самостоятельно. Несмотря на это, по совету профессора Александра Ивановича Зауервейда он сумел подготовить к выставке Академии художеств несколько картин. Таннер пожаловался на самовольность Айвазовского императору Николаю I, по распоряжению царя все картины были сняты с выставки, несмотря на восторженные отзывы критиков.
Конфликт удалось нейтрализовать благодаря Зауервейду, в класс которого через полгода и был определен начинающий молодой художник для занятий морской военной живописью.В 1837 году Айвазовский получил Большую золотую медаль за картину «Штиль». Это дало ему право на двухлетнюю поездку в Крым и в Европу. Там он помимо создания морских пейзажей занимался батальной живописью и даже участвовал в военных действиях на побережье Черкессии. В результате написал картину «Десант отряда в длине Субаши», которую приобрел Николай I. В конце лета 1839 он вернулся в Петербург , получил аттестат об окончании Академии, свой первый чин и личное дворянство.
В 1840 году отправился в Рим. За свои картины итальянского периода получил Золотую медаль Парижской Академии художеств. В 1842 году отправился в Голландию, оттуда – в Англию, Францию, Португалию, Испанию. Во время путешествия корабль, на котором плыл художник, попал в бурю и едва не затонул в Бискайском заливе. В парижских газетах даже появилось сообщение о его гибели. После четырехлетнего путешествия осенью 1844 года Айвазовский вернулся в Россию и стал живописцем Главного морского штаба, а с 1947 года – профессором петербургской Академии художеств, состоял также в европейских академиях Рима, Парижа, Флоренции, Амстердама и Штудгарда. Иван Константинович Айвазовский писал в основном морские пейзажи. Его карьера была очень успешной. Он был награждён многими орденами и получил звание контр-адмирала. В общей сложности художник написал больше 6 тысяч работ.
С 1845 жил в Феодосии, где на заработанные деньги открыл школу искусств, ставшую впоследствии одним из художественных центров Новороссии, был инициатором строительства железной дороги «Феодосия — Джанкой», построенной в 1892 г. Активно занимался делами города, его благоустройством. На свои средства построил новое здание для Феодосийского музея древностей, за заслуги перед археологией избран действительным членом Одесского общества истории и древностей.
В 1848 году Иван Константинович женился. Его женой стала Юлия Яковлевна Гревс, англичанка, дочь штабс-доктора, находившегося на русской службе. У них было четыре дочери. Но из-за нежелания Айвазовского жить в столице Юлия Яковлевна ушла от мужа спустя 12 лет. Однако брак был расторгнут лишь в 1877 году. В 1882 году Айвазовский встретил Анну Никитичну Саркисову. Айвазовский увидел Анну Никитичну на похоронах её мужа, известного феодосийского купца.Красота молодой вдовы поразила Ивана Константиновича.Спустя год они поженились.
Художник умер 2 мая 1900 года в Феодосии, в возрасте восьмидесяти двух лет.
Текстура холста, качественные краски и широкоформатная печать позволяют нашим репродукциям Ивана Айвазовского не уступать оригиналу. Холст будет натянут на специальный подрамник, после чего картина может быть оправлена в выбранный Вами багет.
Черное море. Ожидание бури
Весь следующий день Гарт ждал бури, но она не пришла. Вопреки обыкновению, Гарта радовало, что не он один ждет ветра, а ждет вместе с ним весь город.
На сигнальной мачте Павловского мыса с рассвета висел штормовой сигнал — черный конус и черный квадрат. Сигнал означал приближение бури с норд-оста.
Каждый ждал шторм по-своему. Рыбаки торопились поставить на якоря смоленые байды. Перевозчики угоняли шлюпки в тихие затоны, где качались на воде щепки и мандариновые корки. Голубые военные корабли крепче швартовались к красным плавучим бочкам. С Северной стороны шныряли катера, спеша перебросить домой из города хлеб и бензин, сахар и картошку.
Серебряные гидропланы прятались в ангары, как пчелы заползают в улей. Маячные сторожа протирали суконками толстые линзы фонарей. Школьники клеили змеев. Хозяйки законопачивали бумагой щели в окнах. Одни только дворники ничего не делали, хотя и ждали ветра с гораздо большим нетерпением, чем остальные обитатели города. У дворников были свои соображения: ветер должен был вымести и продуть город насквозь с силой гигантского вентилятора.
Днем Гарт, устав от работы и бесплодного ожидания бури, поехал на Северную сторону.
Это место он любил больше всего в Севастополе. В пещерах, выбитых в желтых сухих утесах у берега бухты, жили рыбаки — загорелые оборванцы — с женами и полуголыми детьми. Пещеры были забиты фанерой. На ней то синими, то оранжевыми заплатами пылали рассохшиеся двери. Прозрачная вода набегала к порогам пещер, позванивая пустыми консервными жестянками. Серые сети и развешанная на канатах рваная роба дополняли пейзаж.
На заднем плане, за тонким лесом желтых мачт и свернутых парусов, похожих на полотняные листья бананов, за путаницей турецких балконов, разбитых черепичных крыш, колючей проволоки и высохших акаций, желтела степь, поросшая пыльной травой. По ней бродили равнодушные псы — старожилы и владетели этих рыбачьих и крепостных берегов.
Гарт сошел с ялика на ветхую пристань. Седоусые перевозчики стояли около облупившихся шлюпок и угрюмо покрикивали в пространство:
— Кому в город? Зыба нет! Нет зыба! Да разве это зыб, товарищи?
Гарт любил смотреть на разнообразных пассажиров, садившихся в шлюпки. Но сегодня пассажиров почти не было. Сел унылый грек с миртовой веткой в руке, — должно быть, он принес ее с Братского кладбища. Грек с недоумением повертел ветку в руке и выбросил в воду. Села белобрысая девочка с черной мяукающей кошкой. Потом в шлюпку спрыгнул, насвистывая, молодой краснофлотец. Он споткнулся, густо покраснел и отвернулся ото всех с обиженным видом.
Пестрые куры рылись в гнилых водорослях, выброшенных прибоем. На Северном рейде синели крейсера и миноносцы.
Шлюпка отчалила. Гарт пошел в поселок. Он заглядывал во все дворы. Почти в каждом он замечал интересные вещи. Дворы напоминали склады декораций. Казалось, лет сорок назад здесь под открытым небом ставилась веселая пьеса из жизни пиратов. Театр уехал, а декорации — поломанные и живописные — остались на вечные времена. Они заросли татаркой, покрылись шершавой пылью и выгорели под черноморским солнцем.
Белье на каменных оградах висело, как изорванные театральные костюмы. Их вывесил проветривать подслеповатый старик с чадящей трубкой.
Дети гоняли по крутым спускам железные обручи. Громкая эта игра свойственна всем широтам земного шара. Она осталась в наследство, вероятно, от доисторических времен, существовала с первых дней изобретения колеса.
Воздушные змеи косо дрожали в синеве и уходили, с жужжанием, в тень облаков.
На пустырях тоже валялись остатки театрального реквизита — разбитые кувшины, высохшие букеты и поломанные весла.
Стены старинных круглых фортов были наискось разрезаны тенью и солнцем. Сухая трава шелестела в бойницах.
Чайки с красными лапами сидели на чугунных шарах — пустых минах, изъеденных ржавчиной. Цвет ржавчины ничем не отличался от цвета птичьих лапок.
Гарт прислушивался к писку чаек и пытался подобрать для него созвучия в человеческой речи. Казалось, чайки тревожатся и спрашивают себя: «Чьи мы? Чьи мы?»
На крышах фортов были укреплены сигнальные мачты. Тонкие тросы поддерживали их и весь день ныли от ветра.
На мачтах шумели флаги. Гарт был уверен, что эти куски цветной материи пахнут, как выстиранное белье. Недаром их неделями обдувал соленый ветер.
Вечером на мачтах загорались зеленые фонари, и казалось, что форты, как мониторы, неся сигнальные огни, тяжело шли в ночь навстречу невидимым вражеским эскадрам.
Эти давным-давно разоруженные форты остались на Северной стороне со времен Севастопольской обороны. Они придавали всему пейзажу облик старинного крепостного района, засыпанного вросшими в землю ядрами.
Крепостная жизнь привлекала Гарта. Он бы с наслаждением поселился в пустынных цитаделях. Бронзовые орудия и казематы мирно уживались здесь с играми детей, умыванием веселых котят и геранью, доцветавшей в старых снарядных гильзах, набитых землей.
Гарт пошел вверх по шоссе, пока шум человеческих голосов не остановил его. Шум долетал из-за калитки, выкрашенной в синий цвет.
Гарт открыл калитку и смело вошел во двор. Он поймал себя на мысли, что месяц назад он не сделал бы этого — не из робости, а попросту из отсутствия любопытства к людям.
Неловкость своего появления Гарт решил объяснить очень просто, — хотя бы узнать у хозяина, как пройти на Братское кладбище.
Во дворе около белой стены валялась килем вверх тяжелая оранжевая лодка. Рядом стояло ведро со смолой. Часть днища была замазана липким дегтем.
Человек, только что смоливший лодку, — тщедушный старик с косматыми бровями, — стоял, окруженный мальчишками, и держал в руке что-то беспомощно бившееся и издававшее болезненный писк.
Гарт с остротой зрения, никогда не изменявшей ему, заметил около стены ящик с масляными красками и сохнущий на стуле этюд. Он изображал происходившую здесь, видно, совсем недавно и чем-то прерванную сцену — старика, красящего оранжевую лодку.
Появление Гарта не произвело ни на мальчишек, ни на старика никакого впечатления.
Гарт подошел и заглянул через головы мальчишек. Старик держал в руках воробья, залитого смолой. Смола капала с крыльев на брезентовые штаны старика, но он не замечал этого.
Старик поднял глаза на Гарта и крикнул, — Гарт понял, что старик глухой.
— Га! Видали? Как оно залетело в ведро с дегтем, никак не пойму. Чи оно больное, чи слепое, — как вы думаете?
Глаза у старика были голубые, как у сибирского кота.
— Надо его обмыть керосином, — посоветовал Гарт.
— И теплой водой! — крикнул мальчишка с суетливыми глазами. — Обязательно теплой водой!
— Га? — снова крикнул старик и вопросительно посмотрел на Гарта. — Говорите крепче, потому я глухой еще с революции пятого года. Адмиралу Чухнину надо сказать спасибо, барабанной шкуре, — через него я оглох.
Гарт насколько мог громко повторил совет о керосина,
— Так как же! — ответил старик. — Обязательно обмоем. Женщина пошла за керосином. Сейчас принесет. Пусть живет птичья душа.
Появление молодой женщины было стремительным. Она распахнула калитку, бурей ворвалась во двор и бросилась к старику. Из-за порывистости движений Гарт не успел её рассмотреть.
Первое, что он увидел, — это руки женщины, сильные и быстрые. Она взяла у старика воробья и решительно вытерла ему ватой, смоченной в керосине, крылья и лапы,
Воробей поднял веко, взглянул на женщину желтым глазом и забился у нее в руках.
— Какой дурак! — сказала женщина.
Глядя на руки женщины, Гарт догадался, что набросок маслом принадлежит ей. Голос почему-то окончательно убедил его в том, что перед ним художница.
Гарт посмотрел на женщину и вспомнил: когда он подымался сюда, то встретил ее на шоссе.
Эта мимолетная встреча вызвала ощущение, будто он присутствует при завязке нового рассказа. Такое ощущение уже не раз бывало у Гарта. Оно всегда сопровождалось глухим волнением. Казалось, вот-вот в жизнь войдет то, что Гарт называл счастьем: неожиданность, сила человеческих чувств, полоса заманчивых событий, внятный и мимолетный стук чужого и потому особенно прекрасного женского сердца. Но это только казалось.
Гарт считал, что способность к счастью — такой же редкий талант, как способность к музыке, живописи или революционной борьбе. Себя он считал обойденным этим талантом.
У него не было ни сил, ни желания сживаться с чужой жизнью, а без этого, по мнению Гарта, счастье было немыслимо.
Гарт хорошо чувствовал себя только с мальчишками. Их восприятие мира ничем не отличалось от гартовского. Фантазия поддерживала существование большинства этих восторженных и худеньких людей.
Гарт посмотрел на женщину и отвернулся. Если бы его спросили, что он увидел, он бы ответил: свет.
Свет моря и воздуха, свет солнца и блеск, присущий человеческой радости и уму, — именно это Гарт увидел в глазах женщины. Она улыбнулась. Ничто так не передает чистоты человеческих помыслов, как улыбка.
Гарт решил уйти. Он боялся, что эта встреча, если ее продлить, окончится тоской и тем сумбурным состоянием, когда человек перестает писать, думать и читать книги. А этого Гарт боялся больше всего.
Гарт взялся за ручку калитки.
— Вы куда? — спросила женщина.
Гарт остановился. Он досадливо посмотрел на женщину и не открыл калитки. Потом, вспоминая об этом, Гарт думал, что жизнь порой складывается совсем по-необыкновенному из-за сущих пустяков. Стоило ему пренебречь окликом, открыть калитку и выйти на пыльную дорогу — и ничего бы не случилось. Но, собственно говоря, и сейчас ничего не случилось.
— Вы в город? — спросила женщина.
— Да, — ответил Гарт. — Вы тоже будете переправляться в город?
— Конечно. Если вы не очень торопитесь, подождите меня. Я только соберу краски и кисти.
Гарт подождал. Он не представлял себе, о чем будет говорить с ней по дороге.
— Прощай, дед! — прокричала она старику, захлопывая ящик с красками. — Окончу тебя завтра. Сейчас я тороплюсь.
— Да как хотите! — крикнул старик. — Все одно я инвалид, какая с меня людям польза! Малюйте себе на здоровье! А у меня есть забота — выхаживать того пацана!
Старик разжал ладонь и показал воробья.
По пути к пристани Гарт заметил, что женщина совсем не торопилась. Она шла медленно, часто останавливалась и смотрела на Севастополь, вздымавшийся над бухтами.
— Я знаю, кто вы такой, — сказала женщина, когда они спускались к бухте. — Зоя Юнге рассказывала мне о вас. Но еще до этого я читала — не помню где, в каком-то журнале — ваши рассказы. Вы — Гарт, правда?
— Правда, — согласился Гарт.
Женщина назвала себя. Ее звали Сметаниной.
Говорили о приближавшемся шторме. Сметанина взяла Гарта за рукав и показала на море. От молочной воды до зенита небесный свод был окрашен в сизый цвет. На нем гудел гидроплан, похожий на оловянную игрушку. Закатное солнце осветило рыжие овраги и желтые дома.
Вся Северная сторона предстала перед Гартом с резкой до боли в глазах стереоскопичностью. Угрюмое освещение отчетливо показало неизмеримость воздуха, лежавшего между домами и далеким планом предштормового неба.
Над берегами и морем властвовала тишина. Только гидроплан нарушал своим рокотом всеобщее оцепенение перед бурей.
— Вот так всегда перед норд-остами, — сказала Сметанина. — Нет никакой возможности передать это оцепенение красками. Очень, очень трудно.
Она вздохнула, подняла с земли осколок синей простой тарелки и спрятала его в карман пушистого жакета.
— Очень трудно, — повторила она после долгого молчания. — Я всегда работаю на открытом воздухе и устаю, как каменотес. С этим стариком, с Дымченко, я бьюсь уже третий день. Очень добрый старик, очаковец.
— Очаковский рыбак? — спросил Гарт.
— Нет. Он участвовал в восстании на крейсере «Очаков». Помните Шмидта?
— Ах да, да, конечно, — спохватился Гарт.
Сметанина внимательно посмотрела на него.
— Вот Шмидт! — сказала она. — Почему вы все так мало пишете о человеческом мужестве? Шмидт — фантазер, неудачник, но он человек громадного личного мужества. Дед Дымченко хорошо его знал. Он может рассказать вам о Шмидте много интересных вещей.
— К сожалению, я не умею разговаривать с людьми, — ответил смущенно Гарт.
— А вы пробовали?
Гарт промолчал. Он подумал, что за последние сутки и ему навязали три темы для размышлений — о предсказателях погоды, боре и лейтенанте Шмидте.
«Ну что ж, — сказал про себя Гарт и вздохнул. — Посмотрим».
В шлюпке Гарт молчал. Перевозчик греб стоя. Он лениво окунал весла в тихую воду.
Вечер медленно переходил в ночь. Она подымалась с востока сизым туманом.
Огни над водой горели по-разному. На востоке они сверкали напряженно и остро. На западе они переливались в оранжевой воде серыми столбами, почти не давали света и казались зажженными только для украшения этих замедленных сумерек.
Прощаясь с Гартом на пристани, Сметанина пригласила его к себе. Ей было жаль Гарта. Безошибочным женским чутьем она поняла одиночество этого человека.
Юнге не было дома. Гарт долго ходил по комнате. За открытым окном окуналась в море Большая Медведица.
Прожитый день был громаден, утомителен. Гарт долго сидел за столом, но написал всего две-три строчки. Он начал рассказ о человеческом мужестве. Тема эта была для него еще очень туманна.
В полночь над городом прокатился тяжелый гул. Раскатистые удары, похожие на пушечный гром, с размаху били по железным крышам. Свистели ветки акаций. Начинался норд-ост.
