Зал 4. В Крыму. «Берег моря. Крым». 1886 г. «Сакля в Алупке». 1886 год. (Государственный Русский музей). (Государственная Третьяковская галерея). В Крым.

Фёдор ВасильевВ Крымских горах
. 1873Холст, масло. 116 × 90 смГосударственная Третьяковская галерея, Москва

К:Картины 1873 года «В Крымских горах»
— картина русского художника Фёдора Васильева (1850—1873), написанная в 1873 году. Она является частью собрания Государственной Третьяковской галереи. Размер картины — 116×90 см[1][2].

История

«В Крымских горах» — одна из последних законченных картин Фёдора Васильева, написанная в 1873 году, незадолго до смерти молодого художника (Васильев умер от туберкулёза в возрасте 23 лет). В том же 1873 году картина участвовала в конкурсной выставке Общества поощрения художников и получила там первую премию среди ландшафтных произведений[1][5].

Картина была куплена у автора Сергеем Третьяковым, а после его смерти в 1892 году вместе с его коллекцией перешла к его брату Павлу Третьякову, в результате чего оказалась в собрании Третьяковской галереи[6].

Отзывы

Художник Иван Крамской так писал Васильеву о картине «В Крымских горах» в своём письме от 28 марта 1873 года[7]:

Настоящая картина — ни на что уже не похожа, никому не подражает — ни малейшего, даже отдаленного сходства ни с одним художником, ни с какой школой, это что-то до такой степени самобытное и изолированное от всяких влияний, стоящее вне всего теперешнего движения искусства, что я могу сказать только одно: это еще не хорошо, даже местами плохо, но это — гениально.

И далее, в том же письме, описывая свои впечатления от этой картины, Крамской продолжает[7][8]:

… Чем дальше, тем больше зритель невольно не знает, что ему с собой делать. Ему слишком непривычно то, что ему показывают, он не хочет идти за Вами, он упирается, но какая-то сила тянет его все дальше и дальше, и, наконец, он, точно очарованный, теряет волю сопротивляться и совершенно покорно стоит под соснами, слушает какой-то шум в вышине над головою, потом опускается, как лунатик, за пригорок, ему кажется, — недалеко уже лес, который вот-вот перед ним; приходит и туда, но как хорошо там, на этой горе, плоской, суровой, молчаливой, так просторно; эти тени, едва обозначенные солнцем сквозь облака, так мистически действуют на душу, уж он устал, ноги едва двигаются, а он все дальше и дальше уходит и, наконец, вступает в область облаков, сырых, может быть, холодных; тут он теряется, не видит дороги, и ему остается взбираться на небо, но это уж когда-нибудь после, и от всего верха картины ему остается только ахнуть.

Тайна «железной» комнаты, или Кем был спасён Дворец-музей в Алупке

Воронцовский дворец. Литография В. Тимма 1855 г.

1. Летом 1941 года возникла реальная угроза растворения русской культуры в агрессивной среде ХХ века. Русская культура умеет порой себя оборонять удивительным образом, неожиданным, странным. Помните, Гоголь и Достоевский в советские годы защитили Оптину пустынь от уничтожения тем, что бывали там паломниками! Своими великими именами они словно бы осуществили тихий партизанский рейд в грядущее, спасли.

Во времена, агрессивные к культуре, мы можем видеть самые различные действия культурного сопротивления. Это действия одиночек и небольших групп. Достаточно широко известно о подвижническом подвиге Петра Дмитриевича Барановского, который спас храм Василия Блаженного, отправив после беседы с Кагановичем отчаянную телеграмму: «Москва. Кремль. Товарищу Сталину. Прошу предотвратить уничтожение Храма Василия Блаженного, так как это принесет политический вред советской власти». Барановский нашёл единственно точные в сложившейся ситуации слова. В других ситуациях (Барановский спас под 90 церквей!) — были иные средства, которые, поразмыслив, мы тоже можем отнести к партизанским методам отстаивания русской культуры…

Нет сомнений, о тайных трудах многих подвижников мы никогда не узнаем.

2. Нынешний год — год нескольких юбилеев отсечения от исторической России Крыма. Как мы понимаем, при изменении режима государственного мышления видоизменяется шкала ценностей, деформируется отношение к культурному наследию, переставляются акценты. За минувшие 20 лет уже своими глазами мы видели на Руси немало хищнических проявлений очередного «нового времени». Здесь речь пойдёт о катастрофе более ранней — 1941 года.

Заполучив связку ключей, он дневал и ночевал в музее, до последнего момента надеясь, что экспонаты удастся вывезти.

4. В Шуваловском флигеле дворца расположился штаб истребительного батальона. Комиссаром его состоял бывший музейный работник по фамилии Поздняков. В его лице Степан Григорьевич нашёл единомышленника (ради цели он скоро научится находить единомышленников всюду, где возможно). Поэтому, когда во двор музея въехал грузовик со взрывчаткой, Щеколдин знал к кому обратиться. Взрывчатку привёз солдат — уполномоченный НКВД. Поздняков — человек не военный — повёл разговор на высоких тонах, дело могло кончиться непредсказуемо.

Командиром истребительного батальона был Илья Захарович Вергасов (1914-1981), в будущем — командир объединенного партизанского района, а в мирные годы — хороший военный мемуарист, оставивший нам, помимо прочего, своё расследование «дела Щеколдина»). Он был свидетелем конфликта. К взрыву музея тогда он относился с пониманием, описал: «Мы тогда жили и действовали под влиянием речи Сталина от 3 июля и ничего не хотели оставлять врагу. Дворец, положим, не военный объект. Но может в нем расположиться крупный штаб? Я даже воображал, как вот по этой беломраморной лестнице идут немецкие офицеры… Свои сомнения высказал комиссару. Он разозлился: — Только полная тупица так может думать! Это же шедевр искусства, а ты — на воздух?!»

В результате комиссар Поздняков приказал своим бойцам выпроводить грузовик прочь. На этот раз вроде отбились? Но Щеколдину важно знать — точно ли принято решение взрывать? И он в очередной раз — к высшему — доступному начальству. Там в первый миг успокоили: «Дворец взрывать не будем…» Но оказалось, дворцу уготовлена иная участь. Председатель горисполкома отдал Щеколдину приказ: «Жди моего распоряжения по телефону: возьмёшь керосин, обольёшь все подвалы и подожжёшь!» Щеколдин открыто возмутился: «Вы с ума сошли! Миллионные ценности, памятник культуры, и вы — сжигать! Зачем это? Это фашистов остановит?» «Ты знаешь приказ товарища Сталина? Врагу нельзя ничего оставлять! Иди, жди, и действуй!» Как должен поступить человек, желающий всем сердцем спасти музей? Правильно! Щеколдин первым делом перерезал телефонный провод. А сторож Кухарский спрятал и сам телефонный аппарат — подальше от греха. Если скажут: звонили, а мы: «Телефона-то у нас нет, был да пропал!»

Вряд ли Степан Григорьевич тогда знал, что в сентябре 1941-го, руководствуясь всё тем же «Врагу нельзя ничего оставлять!», был сожжён дворец в Петергофе (старожилы помнят, как накануне пожара участковый собирал канистры под керосин; к приходу немцев дворец уж догорал). Так было и с некоторыми дворцами Крыма. Почему не со всеми? Почему уцелел Белый императорский дворец в Ливадии, но сгорел Малый? Мы этого не знаем. Мы даже не знаем, как Ливадия пережила войну. Но о том, как пережил войну Воронцовский дворец и почему он уцелел, знаем.

5. Поздней осенью 1941-го по дорогам Южного берега Крыма, по верхнему и нижнему шоссе, непрерывными потоками на Севастополь отступала Красная армия. Нам, привыкшим к виду курортного Крыма, это трудно представить. Но при желании — можно. К вечеру 3 ноября поток иссяк, дороги опустели. На следующий день из приморских городков ушли в горы, на приготовленные в лесах базы, истребительные добровольческие отряды, в партизаны…

Кому война, а кому… Жизнь продолжается! На побережье начались грабежи и поджоги. На Южном берегу никакой власти 5-6 ноября не было. Разграблению подверглись магазины, аптеки, санатории — всё, что лишилось охраны. В Ялте был подожжён дворец Эмира Бухарского, построенный в начале века потомком Чингисхана, Сеид-Абдул-Ахат-ханом, другом России; в Ливадии — дворец наследника царевича Алексея (погиб безвозвратно); в Мисхоре — «Дюльбер», дворец великого князя Петра Николаевича (этот в 100 комнат изящный дворец-крепость в 1918-19 годах был убежищем и узилищем — матросы с пулемётами на крыше — для матери государя и других членов императорского дома). В Алупке полыхали ресторан, гостиница, клуб (ныне на том месте сквер с золотистым памятником Ленину). Дымы текли над побережьем. Они и теперь ощутимы в густо сплетённой зелени старых кипарисов. Удушливый запах пожаров — знак безвластья, паники, грабежа.

6. Степан Григорьевич, несомненно, чувствовал, что идея «облить всё керосином и поджечь» так просто в воздухе не растает. Истребители ушли в горы. Он просил выйти на работу сторожей. Один согласился. И не напрасно… Ах, как жутко бывает во дворцах ночью! Мёртвая тишина. И вдруг из отдалённой Бильярдной — звон разбитого стекла. Двое вознамерились влезть и втащить бидон с керосином. Щеколдин с Кухарским подняли шум, злоумышленники ретировались, бидон достался в качестве недешёвого трофея. Щеколдин видел в керосине опасность и чуть было его весь не вылил. Практичный сторож остановил: «Зачем? Светить нечем!»

7. Новая власть появилась 6 ноября, она вползла по обеим дорогам. Щеколдин так запомнил: «Огромные бельгийские быки везли орудия, шли обозы, моторизированные части. В небе рычали мессершмитты. На улицах — громкая повелительная немецкая речь».

И была одна мысль: «Со своими я «управился», а с фашистами?» Немецкую речь перебивала румынская. В Воронцовском парке остановился кавалерийский полк. Весёлые солдаты стреляли по гнёздам, рубили деревья, скакали по мраморной лестнице на своих конях, фотографировались, происходящее им казалось увлекательно-героической экскурсией.

Когда Щеколдин увидел, что на драгоценном паркете два румынских шалопая играют в футбол мраморным шаром, отбитым от скульптуры, он взорвался. На румын твёрдое русское слово произвело сильное впечатление, вытянулись. Сила уважает достоинство. И постепенно составился план.

8. Как поступить, чтобы и коллекции и дворец оказались неприкосновенными? Как поступить, чтобы ящики немцы куда-нибудь не вывезли? Да, нужно стать официальным лицом, нужно открыть музей! В противном случае немцы рано или поздно ящики увезут, а дворец отдадут под квартиры, да хоть и под казарму, а может и под конюшню. Илья Вергасов, начав своё расследование в 1960-х с убеждением, что Щеколдин холуйски служил фрицам, в дальнейшем увидел, как он выразился, картину «сложной и опасной жизни хранителя Алупкинского дворца-музея».

Среди собранных им свидетельств о жизни Щеколдина — рассказ о том, как тот в первый раз пошёл к немецким властям, к зданию с флагом нацистской Германии. Тщательно выбрит, европейский костюм, шляпа, лицо исполнено достоинства. Он шёл так, что немцы уступали ему дорогу. Алупкинцы, глядя вслед, думали: «Выслуживаться идешь, гад!»

Он знал немецкий на институтском уровне. На таком же уровне некоторые оккупанты знали русский. Взаимопонимание было найдено. Первая победа: Кавалерийский полк из парка удалён. Он получил удостоверение со страшной свастикой. Став директором (шефом — по новой терминологии), он стал ходить по домам бывших сотрудников, упрашивал выйти на работу. Старейшая работница София Сергеевна Шевченко, уважаемая всеми, категорически отказалась. Фашисту служить? Да у неё дети и внуки на фронте! Не уговорил. Некоторые другие согласились, не последнюю роль сыграли обещанный паёк и зарплата. В ноябре-декабре 1941-го в Крыму был голод. Щеколдину иногда удавалось достать кусок конины. Немцы пристреливали измождённых, оставленных Красной армией коней.

9. Началась жизнь под остриём гильотины. Или с приставленным к виску пистолетом, это точнее. Чтобы экспонаты не вывезли, нужно извлечь их из ящиков и восстановить экспозиции. А ящики — сжечь. Пока не опомнились. Но немцы опомнились, предупредили: ящики — сохранить! (Потом где искать такие?) Ослушался. Но есть и оправдание — зима холодная, минус пятнадцать. Это большая беда — для людей и для парка.

На входе вывесили табличку на немецком: «Дворец графа М.С. Воронцова». Когда в свой час люди из ведомства Розенберга, занимавшиеся вывозом ценностей, пришли во дворец, музей был открыт, а все самые ценные картины снабжены биркой «Копия». Это был риск. Достаточно было заглянуть на обратную сторону холста, чтобы обнаружить ложь, там имелись экспертные штемпели. Но этот номер прошёл! Он видел — немцы уважают людей, которые перед ними не лебезят, они верят на слово. Но если уличат во лжи — это будет конец. Риск был велик. Разоблачение могло прийти в любой момент: во дворце на экскурсиях бывали тысячи солдат, офицеров, генералов, министров — немецких и европейских. Среди них мог оказаться и знаток живописи. И такой знаток однажды появился. Король Румынии Михай всё осматривал внимательно, в беседе интересовался судьбой Николая Александровича и его семьи. В конце он остановился перед известной ему картиной с биркой «Копия» и по-русски негромко сказал Щеколдину: «Аккуратнее нужно. Это подлинник».

Но самые ценные экспонаты он решил вообще не показывать. Скрыл их в секретной «железной комнате», о которой немцы так и не узнали. И в этом был немалый риск: однажды ему был дан приказ представить список всех помещений дворца. Помучившись, он этой комнаты не указал.

10. Партизаны были ошарашены, узнав, что в Алупке открылся музей. Вергасов пишет: «Невероятно! Во дворце побывали: командующий фон Манштейн, министр рейха Розенберг, Антонеску, король румынский Михай…» Побывал и Гиммлер… О том, что подпольщики осведомлены о его «активном сотрудничестве» с немцами, Щеколдин знал. Город мал. И Щеколдин, как человек наблюдательный и умный, вычислил, через кого в Алупке поддерживается связь с партизанами. Женщину звали Ксения Арсеньевна Данилова. Пришёл к ней. Данилова вспоминала: «Вошёл, стоит у порога, такой чистенький, при галстуке… Разное я думала о нём, верила ему и не верила. Человек он умный, серьезный, так запросто к фашистам на службу не пойдет. Какой же у него расчёт? И противно было, уж больно, как мне казалось, выслуживался перед фашистским начальством. И вот стоит у дверей, смотрит на меня и молчит. «Что ты хочешь?» — спросила напрямик.

«Ксения Арсеньевна! Скажите тем, кто в лесу: Щеколдин не для себя и не для немцев старается…» «А я дорогу в лес не знаю! И потом, уж слишком ты стараешься». «Иначе нельзя». — «Люди тебя не простят!» «Поймут — простят». «Зачем же ко мне пришел?» «Я уже сказал… Скажите им. Это для меня важно, очень важно, Ксения Арсеньевна!» «Ничего обещать не могу, ничего»…

Он устало сказал: «Как это мне важно». Это слова измождённого человека. Потом, уже в мирное время, открылось, что он, чем мог, помогал людям, используя своё положение: снабжал документами, спасал от угона в Германию, кого-то предупредил: вам лучше скрыться…

Он готовил себе преемников, пригласил на работу двух юношей — Николая Минакова, сына музейного столяра, и Амди Усеинова, сына директора татарской школы, собирателя фольклора, арестованного в 1937-м. Они были преданы музею, но и с ними он не мог говорить о том, о чём думал, живя в постоянном напряжении, — «как бы «не промахнуться», как бы не засекли на обмане».

Единственным человеком, с которым Щеколдин делился сокровенным, была Мария Павловна Чехова, хранительница Белой дачи в Ялте… Степан Григорьевич был москвич, любил театр, любил А.П. Чехова и помнил все роли Михаила Александровича Чехова — племянника Антона Павловича и Марии Павловны. Им было о чём поговорить… Потом Мария Павловна будет отвечать на его письма в таёжный лагерь.

11. Летом 1942-го Южный берег был атакован тучами жирных трупных мух. Это был шлейф великой битвы за Севастополь. Когда думаешь об этом — слёзы… 2 июля в Воронцовском дворце немцы закатили пир: Севастополь пал. На ужине играл оркестр ялтинских музыкантов, переодетый почему-то в форму СС. Щеколдин сидел на крыше дворца, чтобы не видеть лиц… Он вынужден был подчиниться — выдал для банкета дворцовую посуду, не мог не выдать, ведя такую игру. Под расписку. Когда при возврате недосчитался пепельницы, пожаловался. Пепельницу нашли. Денщика, который её украл, наказали, отправили на фронт.

Дворец в Алупке во время войны. Фото из коллекции В. Лимарева

12. Весной 1944 года немцы начали готовиться к бегству. Всё опять пришло в необыкновенное движение. Через Алупку вновь двинулась немецкая армия, уже надломленная, отступающая, вновь на Севастополь, ими обращённый в кровавый щебень. Щеколдину из штаба Розенберга передали письмо, предложили выехать в Германию: будет автомобиль, доставят в Симферополь, оттуда — в Берлин. Он сходу отказался, внутренне вопрос об эмиграции не рассматривался. В комендатуре предупредили: «Большевики вас расстреляют». — «Меня не за что расстреливать». — «Посадят в тюрьму на десять лет». — «Надеюсь, что и этого они не сделают». Надеяться — это то, что ему оставалось; надеяться, что разберутся. Но уже было известно, что за сотрудничество с немцами дают и 10 и 25 лет (жене внука Тургенева — Марии Лутовиновой, его знакомой, которую немцы насильно заставили работать переводчицей в гестапо и где она выручила немало наших людей, дали 25). Но в это пока не верилось. Вот же она весна освобождения! Да ещё и слухи бодрящие, говорят, что теперь и церкви разрешили, а колхозов больше не будет.

13. Немецкую табличку сняли, заперлись. Вечером 13 апреля 1944 года немецко-румынская армия ушла с Южного берега, последняя колонна оккупантов растаяла в лучах кровянистого заката над Севастополем. Всё, опасности позади? Нет. Не всё.

Ночью со стороны Мисхора во двор музея въехала грузовая машина. Немцы! В свете фар они выгрузили под стены дворца с десяток снарядов большого калибра. О чём-то пошумели, умчались. Что делать? Щеколдин и его юные помощники — Николай Минаков и Амди Усиенов — перетаскали снаряды в старый красноармейский окоп, вырытый у нижнего шоссе ещё в 41-м. И вновь со стороны Мисхора огни машины. Это были последние немцы. Побегав по двору, покричав, и эти растаяли. Возможно, «первые» позвонили этим, «последним», сообщив, что для взрыва им чего-то не хватило. Те приехали, но снарядов на месте не было. Утром Щеколдин и его помощники созвали горожан. Он обратился к алупкинцам с просьбой: не повторить того, что было в ноябре 41-го, достойно встретить освободителей. Два дня ожиданий. Наконец, 16 апреля известие: наши промчались по верхнему шоссе на Севастополь!

И распахнулись двери и ставни дворца. Всё было готово для приёма освободителей! Первому советскому офицеру, который зашёл во дворец, показали снаряды, спрятанные в окоп. Тот: «От дворца остались бы одни руины». Освободитель Крыма, командующий 4-м Украинским фронтом генерал армии Фёдор Толбухин благодарил Щеколдина, жал руку. Журналисты расспрашивали о годах оккупации, брали интервью… Но и освобождённым интересно: церкви открывают? А колхозы?.. Освободители смотрели на алупкинских музейщиков как на выходцев из небытия. Такое перенесли! Старались накормить, словом согреть… Но вот мелькнуло от одного из экскурсантов: «Я доложу о вас Берии. Я его адъютант».

Донос на Щеколдина написал человек, который имел «зуб» на него с довоенной поры и которого Щеколдин во время оккупации спас. Немецкие власти очень интересовались этническим происхождением того человека. Щеколдин твёрдо ответил: «Знаю его по Москве. Он русский». Человек был по матери евреем, во время войны не бедствовал, хорошо торговал. Степана Григорьевича арестовали накануне дня его сорокалетия, 4 мая 1944 года.

Наверняка, 5 мая, в день рождения, собирался с единомышленниками как-то отметить — и освобождение, и юбилей. Через окно камеры услышал по радио благодарность Президиума Верховного Совета СССР С.Г. Щеколдину за спасённый музей. Но для следователя — это не аргумент. Всё трактовалось не в пользу Щеколдина. Присудили: десять лет лагерей. (Вот интересно — область Кировская, а лагеря Вятские — ВЯТЛАГ.)

Выйдет на волю в пятьдесят. Проживёт большую жизнь. Отметит 98-летие.

Степан Григорьевич Щеколдин умер в Таганроге 6 мая 2002 года. Он оставил нам дворец, но и не только, его перу принадлежат интереснейшие мемуарные записки «О чём молчат львы. Крым. Алупка. 1941-1944».

21 Декабря 2020г. в Таганроге на стене дома №171/3 по ул. Дзержинского торжественно открыта мемориальная доска, посвященная Степану Григорьевичу Щеколдину. Он жил в этом доме с 1975 по 2000 годы.

14. Дворец в Алупке — это воплощение некоей сказочной мечты русского мальчика, который грезил путешествиями, подвигами, невероятными сражениями. Дворец-крепость построен в тот момент, когда за спиной этого русского человека уже были и подвиги и выигранные сражения. Он штурмом брал города, при Бородино был опасно ранен, брал Париж и управлял им, превращал болотистые пространства Малороссии в плодородные поля, строил храмы, города, дороги, пристани, завёл на море пароходство, усмирял Кавказ, строил, строил…

Его гостеприимные дворцы создавались и наполнялись в созвучии с окружающими пространствами. Так Мошенский его дворец (под Черкассами, разграблен и сожжён в 1919-м) имел огромную коллекцию малороссийской живописи и многотысячную библиотеку… Везде у него были огромные библиотеки, книги и картины он собирал всю жизнь.

15. Степан Григорьевич Щеколдин точно так же, как и Пётр Дмитриевич Барановский (1892-1984), после лагеря не оставил своей охранительной деятельности. При первой же возможности он взялся за розыск библиотеки Воронцовского дворца. Библиотека была вывезена, когда Каганович устроил себе во дворце дачу.

Радует долгота дней хранителей. Что для общественного сознания судьба любого, самого выдающегося разведчика по сравнению с выдумано-обобщённым Штирлицем? — Частность. А художественный образ — величина абсолютная, в общественном сознании много более значимая, чем реальная личность из документальной истории. Художественного осмысления этого явления — подпольно-партизанского культурного сопротивления — у нас пока нет. Барановский, Щеколдин… — имена их и их подвижнический подвиг в отечественной истории как-то неприметны, затенены. Между тем их поступки в исключительной мере достойны подражания в любые «новейшие времена».

В Алупке известны адреса Щеколдина. Но мемориальной доски в память о нём в городке нет. Возможно, дело будущего.

Олег Слепынин, 25.08.2011

• Алупка в конце 19-го — начале 20-го вв.
• И.Бунин. Алупка (Новелла)

Примечания

1. ↑ 12
   Государственная Третьяковская галерея — каталог собрания / Я.В. Брук, Л.И. Иовлева. — Москва: Красная площадь, 2001. — Т. 4: Живопись второй половины XIX века, книга 1, А—М. — С. 105. — 528 с. — ISBN 5-900743-56-X.
2. [www.tretyakovgallery.ru/ru/collection/_show/image/_id/180 Васильев Фёдор Александрович — В Крымских горах, 1873] (HTML). Государственная Третьяковская галерея — www.tretyakovgallery.ru. Проверено 1 мая 2013. [www.webcitation.org/6GhLDPqVn Архивировано из первоисточника 18 мая 2013].
3. Е.А. Матвеева.
   [www.belygorod.ru/preface/N00104016017.php?idSer1=975 Федор Васильев]. — Москва: Белый город, 2009. — 48 с. — ISBN 978-5-7793-1264-6.
4. Юрий Дюженко.
   [tphv.ru/vasilyev_duzenko10.php Творчество художника Федора Васильева, часть 10] (HTML). tphv.ru. Проверено 2 мая 2013. [www.webcitation.org/6GhLEXynq Архивировано из первоисточника 18 мая 2013].
5. В. Скляренко.
   [tphv.ru/vasilyev_sklarenko3.php Жизнь и творчество Федора Васильева, часть 3] (HTML). tphv.ru. Проверено 1 мая 2013. [www.webcitation.org/6GhLFN39z Архивировано из первоисточника 18 мая 2013].
6. [www.megabook.ru/Article.asp?AID=679124 Третьяков Сергей Михайлович (предприниматель и меценат)] (HTML). Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия — www.megabook.ru. Проверено 2 мая 2013. [www.webcitation.org/6GhLGDLW2 Архивировано из первоисточника 18 мая 2013].
7. ↑ 12
   [books.google.com/books?id=kSXXemfC9R4C&printsec=frontcover&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=false Иван Николаевич Крамской: его жизнь, переписка, и художественно-критические статьи] (HTML). А. Суворин (1888). Проверено 2 мая 2013.
8. Екатерина Деготь.
   [www.strana-oz.ru/2002/6/prostranstvennye-kody-russkosti-v-iskusstve-xix-veka Пространственные коды «русскости» в искусстве XIX века] (HTML). Журнал «Отечественные записки» — www.strana-oz.ru. Проверено 1 мая 2013. [www.webcitation.org/6GhLHxDxX Архивировано из первоисточника 18 мая 2013].

Отрывок, характеризующий В Крымских горах

Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго. – Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.) Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов. – Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание. Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем. Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него. – Eh bien, messieurs! Je vois que c’est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление. Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон. Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему. Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь. Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?» – Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал! – Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер. – Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы… В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе. Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения. Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось. Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.

Как добраться

В город ведет Южнобережное шоссе. Из Ялты расстояние составит 14 км, из Севастополя — 65.

Автобусом Путь от Ялты до Алупки займет около 25 минут. В зависимости от маршрута, нужно доехать до остановки «Автостанция» либо «Воронцовский дворец».

Морским транспортом Из Ялты можно попасть в город и по морю, катера ходят через каждые 2 часа при условии если нет шторма. Потратить на дорогу придется около часа.

На автомобиле На личном транспорте из Ялты нужно ехать по Севастопольскому шоссе, затем на развилке свернуть на Алупкинское. Следовать по нему до Воронцовского дворца, где есть парковка для автомобилей.

Пешком через парк В Воронцовском парке необходимо будет спуститься в его нижнюю часть. Ориентиром может служить Чайный домик, который находится в 100 м от скалы Айвазовского, а также нагромождение камней — под названием Большой Хаос.