Смута на Руси — урок для последующих поколений
События Смутного времени или Смута (1598 — 1613) вошли в историю России как трагическое и вместе с тем героическое время. Политический и экономический кризис в стране, сопровождавшийся вторжением иноземных захватчиков и природными катаклизмами (ранние заморозки в течение нескольких лет и последующий голод), поставил под угрозу существование самой российской государственности. Социальные конфликты (восстание под предводительством Ивана Болотникова), недовольство практически всех сословий своим положением, политика самозванцев (Лжедмитрия I и Лжедмитрия II) привели к гражданской войне в стране.
Лишь в ноябре 1612 года Второе ополчение под предводительством посадского человека из Нижнего Новгорода, земского старосты Козьмы Минина и известного военачальника князя Дмитрия Пожарского освободило Москву от поляков. В марте 1613 года на Земском соборе в Успенском соборе Московского Кремля представители различных земель и сословий Русского государства избрали на царство Михаила Романова, положив начало новой династии.
История Смуты в течение многих лет и даже веков горячо обсуждались в русском обществе. Потомков волновали причины этих страшных событий и желание вынести уроки из них. Тема «кто виноват» присутствовала в русской публицистике XVII века и в трудах выдающихся историков последующих времен. Герои Смутного времени, прежде всего, Минин и Пожарский, а также крестьянин Иван Сусанин, отдавший «жизнь за царя», присутствовали в литературе, музыке, изобразительном искусстве.
Существует немало живописных произведений, посвященных Смутному времени. Тем интереснее выставка, открывшаяся в Третьяковской галерее, где представлен малоизвестный триптих художника Михаила Скотти «1612−1613». Спустя столетие после создания эти произведения впервые собраны воедино. Здесь представлены полотна «Минин и Пожарский» (1850, Нижегородский государственный художественный музей), «Подвиг Ивана Сусанина» (1851, недавнее приобретение Государственной Третьяковской галереи) и «Архимандрит Дионисий Зобниновский вручает патриотическую грамоту воину» (1851, Сергиево-Посадский государственный историко-художественный музей-заповедник).
Автор триптиха Михаил Иванович Скотти (1814−1861) родился в Петербурге, в семье итальянского декоратора, приглашенного в Россию во времена Екатерины Великой. В 1835 году он окончил Императорскую Академию художеств и был удостоен звания «свободного художника». С 1838 по 1844 год совершенствовал мастерство в Италии. Оказавшись на родине предков, художник целиком отдавался работе над так называемым «итальянским жанром». В конце 1845 года М. Скотти был «возведен в звание академика по исторической и акварельной живописи». С 1849 по 1855 год он преподавал в Московском училище живописи и ваяния. В 1855 году был удостоен звания профессора. Последние годы жизни в связи с тяжелой болезнью художник провел за границей. М.И. Скотти скончался в Париже и похоронен на кладбище Монмартра.
Получив заслуженное признание в академической среде, М. Скотти искал новые темы и сюжеты, достойные зрелого мастера. 28 декабря 1850 года художник писал конференц-секретарю академии художеств В. И. Григоровичу, что заканчивает работу над историческими картинами — «одна — Минин увлекает Пожарского на место битвы, другая — смерть Сусанина».
В центре внимания живописца оказались героические личности, возглавшившие борьбу русского народа с интервентами в начале XVII века. Главные персонажи центрального произведения Кузьма Минин (? — 1616) и князь Дмитрий Пожарский (1578 -1642). Впервые в отечественной истории потомок Рюрика и земской староста, отбросив сословные предрассудки, стали рука об руку и, возглавив Второе ополчение, изгнали из столицы польских интервентов. Самым известным персонажем триптиха был и остается крестьянин села Домнино Иван Сусанин (?-1613). Спасая родоначальника династии Романовых Михаила Федоровича, он завел отряд поляков в дремучий лес и погиб мученической смертью. Герой третьего полотна — архимандрит Троицкого монастыря Дионисий Зобниновский (ок. 1570−1633) прославился как пламенный вдохновитель народного сопротивления. Он сочинял «грамоты поучительные», которые «писцы борзые и доброумные» переписывали, а затем «во все города их посылал». При освобождении Москвы именно Дионисий совершил молебен на Лобном месте Красной площади перед вступившим в столицу русским войском.
В отделе графики Третьяковской галереи сохранились блестящие по исполнению рисунки, которые раскрывают подготовительную работу художника. Они впервые демонстрируются широкой публике.
Триптих работы М. Скотти — не иллюстрация учебника истории, а художественное воплощение происходивших событий. Мастер, выбирав небольшого размера холсты, сосредотачивает свое внимание на лицах персонажей. У Скотти доминирует голос солиста, а не «хоровое пение», которое будет звучать позднее в работах художников-передвижников. В исторических картинах 1850-х годов кисти М. Скотти мы находим ряд романтических черт — эмоциональную насыщенность сюжета, патетическую трактовку чувств, душевное смятение героев.
В наше время триптих кисти М.И. Скотти обрел новое звучание. Как писал великий историк Н.М.Карамзин, подобные произведения «обновляют в нашей памяти славную эпоху русской истории… возвышают дух народа».
Нельзя не отметить труд инициатора создания этой выставки и ее куратора, доктора искусствоведения, заведующей отделом живописи XVIII — первой половины XIX века Третьяковской галереи, Людмилы Алексеевны Маркиной.
Биография
«Минин и Пожарский»
, (1850),
холст, масло
— Нижегородский государственный художественный музей
Осиротев, воспитывался в доме художника А. Е. Егорова. Посещал занятия в Академии художеств, после окончания которой (1835) уехал с графом П. И. Кутайсовым во Флоренцию, где в 1839-44 гг. создал свои лучшие работы, запечатлевшие жизнь и быт итальянцев
.
По возвращении в Россию преподаёт в Московском училище живописи и ваяния (среди учеников — В. Г. Перов, К. Е. Маковский, С. И. Грибков), расписывает «тоновские» церкви Петербурга — Благовещенскую, Введенскую, Мироновскую (не сохранились). В 1856 г. уехал на постоянное место жительство в Париж
.
Ссылки
- Буткевич Дмитрий
Торги в Третьяковской галерее (рус.)//
«Независимая газета»
: газета. — М.: ЗАО Редакция «Независимой газеты», 2004. — В. от 15 октября. — № 224 (3337). - Данилевич Инна
Итальянская сценка (рус.)//
«Вестника цветовода»
: журнал. — М., 2008. — № 19 (111). - Картина М. И. Скотти «Итальянская сценка» на аукционе Сотбис (англ.). Sotheby’s (10 June 2008). Архивировано из первоисточника 18 декабря 2012. Проверено 20 ноября 2012.
Литература
- Скотти (Михаилъ Ивановичъ)// Энциклопедический словарь = Энциклопедическiй словарь/ под ред. проф. И. Е. Андреевского. — Санкт-Петербург: Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон, 1900. — Т. XXX «Сим — Слюзка». — С. 258. — 480 с.
- Скотти, Михаилъ Ивановичъ// Русский биографический словарь = Русскiй бiографическiй словарь/ изд. под наблюдением пред. Имп. Рус. ист. о-ва А. А. Половцова. — Санкт-Петербург: Императорское Русское Историческое Общество, 1904. — Т. 18 «Сабанеев — Смыслов». — С. 615—616. — 673 с.
Отрывок, характеризующий Скотти, Михаил Иванович
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша. – Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку. Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды. Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды. В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит. Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом. – Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна. Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться. «Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne. Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица. Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам. Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи. Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову. Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика. Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней. Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать. Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
Примечания
- ↑ 1234
Скотти Михаил Иванович// Государственный Русский музей. Живопись. Первая половина XIX века. Каталог (К-Я)/ Науч. рук.: Е. Петрова; Науч. ред. тома: Г. Голдовский. — СПб: Palace Editions, 2007. — Т. III. — 271 с. — ISBN 978-5-93332-263-4 - Маркина Людмила
Старался я усовершенствовать себя (рус.)//
Наше наследие
: Иллюстрированный культурно-исторический журнал. — М.: ООО «Редакция журнала “Наше наследие”», 2011. — № 97. — ISSN 0234-1395. - ↑ 12Кондаков С. Н
. СКОТТИ, Михаилъ Ивановичъ// Список русских художников к юбилейному справочнику Императорской Академии Художеств = Cписокъ русскихъ художниковъ къ юбилейному справочнику Императорской Академiи Художествъ. — СПб.: Товарищество Р. Голике и А. Вильборг., 1914. — Т. II. — С. 182. — 454 с.
Клинок князя Пожарского
Автор книги «Легендарное оружие древности» (2013 г.) Андрей Низовский подробно описал саблю, принадлежавшую лично Дмитрию Пожарскому. Этот клинок сейчас выставлен в Оружейной палате Московского Кремля, до этого он хранился в ризнице Соловецкого монастыря, которому реликвию пожертвовал князь Семен Прозоровский. И случилось это в 1647 году, через пять лет после кончины Д.М. Пожарского.
«Общая длина сабли – 106 см. Клинок стальной, гладкий, с так называемой елманью – расширением в верхней трети клинка, близ острия, предназначенным для усиления рубящего удара. На правой стороне клинка, у пяты, сохранилось клеймо в виде фантастического животного, отдаленно похожего на льва; под ним – три углубления в виде кружков», – отмечал А. Низовский.
Серебряная рукоять сабли декорирована позолотой, изумрудом и бирюзой. Ножны, также изготовленные из драгоценных металлов, украшают резной цветочно-растительный орнамент и россыпь из маленьких рубинов и изумрудов, а также яшмовые пластины.
И хотя большинство специалистов считают, что сабля Дмитрия Пожарского была изготовлена турецкими мастерами, А. Низовский высказал предположение, что авторами этого холодного оружия могли быть и русские умельцы, старательно копировавшие восточные образцы, и некие иностранные специалисты, перебравшиеся в Москву по приглашению царя Ивана Грозного.
В частности, автор книги «Легендарное оружие древности» упоминает некоего мастера Тренку Акатова, который работал в Оружейной палате Кремля. Впрочем, он был выходцем из Персии (Ирана), а не из Османской империи, и его изделия имели собственный национальный колорит.
